Муниципальное объединение библиотек г. Екатеринбурга Библиотека им. М.Горького Екатеринбург, ул. Ильича, 20 тел.: (343) 338-38-97 E-mail: bibl28@ekmob.org
|
|
|
Площадь Первой пятилеткиС. Кропотов «Заводская площадь Екатеринбурга как место производства горожан: чего хочет конструктивизм от жителей «образцового города» Площадь Первой Пятилетки перед проходной Завода тяжелого машиностроения (Уралмаш) представляет собой сложное композиционное и стилевое публичное пространство. Историки архитектуры подчеркивают в этом ансамбле конструктивизма наслоение нескольких стилистических планов. Выстроенное в основном в 1930-е годы, оно подверглось переработке с помощью целого ряда добавлений и замещений в 1940-70-х годах. Площадь в плане напоминает звезду, от которой расходятся улицы, воспроизводя классическую лучевую планировку, хорошо знакомую по Санкт-Петербургу или Версалю, при этом проходная завода находится в центре схемы, подобно Версальскому дворцу или Адмиралтейству в Санкт-Петербурге. По мнению историков Уралмаша С. Агеева и Ю. Бриля, радиальная планировка соцгорода и привязка центральной улицы (ул. Сталина — до 1955 года) к коридору завода — это заслуга главного архитектор УЗТМ П. В. Оранского1. Существенно изменив первоначальный план, подготовленный Ленгипромезом, он в 1929 году создал проект заводской площади, соединивший завод и соцгород в единый организм. Главная ось в направлении север — юг, пронизывающая территорию завода как главная аллея и продолжающаяся на территории рабочего поселка как улица Сталина, была строго совмещена с главной меридиональной осью всего города Свердловска. Ориентируясь на главную городскую площадь, площадь Первой Пятилетки тем самым символически соотносила центр возникающего соцгорода со знаковыми местами большого города Свердловска (см. рис. 1). В сознании уралмашевцев заводская площадь в своем окончательном виде (брусчатка, могилы создателей Уралмаша, выполненные в супрематической стилистике, которая не могла не отсылать к Мавзолею Ленина, трибуна для митингов) ассоциировалась с главной площадью страны — Красной площадью в Москве. Завод же олицетворял собой местное воплощение, реинкарнацию политического центра власти, технического прогресса и просвещения. Не ставя своей целью дать детальное описание архитектуры площади и отдельных строений, я попытаюсь осмыслить характер изменений и трансформаций в облике площади, в частности переход в конце 1930-х годов от стилевого единства конструктивизма к сталинской неоклассике, а затем к аскетизму и минимализму 1960-70-х в контексте процессов советской индустриальной модернизации и урбанизации с учетом их региональных особенностей. Площадь Первой Пятилетки представляла собой полную номенклатуру функций и институций, необходимых для реализации не только производственных, но и социальных, научно-исследовательских, культурно-образовательных и дисциплинарных компонентов проекта ускоренной индустриальной модернизации. По южной стороне площади были расположены заводская проходная (1930), справа от нее — лаборатория (1930) и техническое училище. Слева от проходной — заводоуправление (1935) и НИИ тяжелого машиностроения, построенное в 1960-е годы. С северной стороны находятся здание бывшей гостиницы «Мадрид» (1934), названной так потому, что в конце тридцатых в ней размещали беженцев из республиканской Испании. Сооружение действительно напоминает некоторые здания испанской столицы с элементами модерна и неоклассики. Далее, за углом, находится здание Дворца культуры (1935), за ним — здание технической учебы (1932), яркий памятник конструктивизма, со сплошными горизонтальными балконами, большими объемами сплошного остекления, резким, в буквальном смысле утрированным углом, образующимся на пересечении площади с улицей Сталина. Наконец, отметим еще одно строение в северо-восточном углу площади — жилой дом, который населял командный состав полка НКВД, сформированного из опытных пограничников и призванного охранять стратегически важные объекты: строящийся завод, электростанцию и железнодорожную станцию. На фоне бараков, землянок, и типичной одно - двухэтажной деревянной застройки провинциального, преимущественно торгового Екатеринбурга/Свердловска этот ансамбль конструктивизма с его простыми и чистыми геометрическими формами являлся таким же концентрированным выражением модернизации сверху, как первые сооружения Петербурга в ландшафтном контексте «тьмы лесов и топи блат» (А. Пушкин). Повышенная знаковость места позволяет трактовать его как откровенное признание об индустриальной конструкции современности. В центре данной конструкции находилось производство рациональной, прозрачной системы социальных отношений, призыв к организованности, ясности, экономичности. Однако надо учитывать, что социальный ландшафт в рассматриваемый период конца 1920-30-х годов был далек от простоты и ясности. Напротив, для него было характерно взрывоопасное столкновение и смешение социальных слоев и культур. Как отмечают историки, значительную часть строителей Уралмаша составляли мигранты из деревень Центрально-Черноземного района, Поволжской и Уральской областей. Голод, от которого российская деревня страдала перманентно в 1920-е годы, гнал людей в города и на стройки. «Когда [в деревню] приезжал вербовщик, на него смотрели как на избавителя»2. Из десятков тысяч строителей Уралмаша только несколько сотен были высококвалифицированными рабочими3. Историк советской урбанизации К. Шлегель характеризует советский «соцгород» как «утопию», созданную на основе представлений о потребностях рабочего класса. Однако «утопия», по его мнению, в реальности трансформировалась в «трагедию» в силу тотального отсутствия того субъекта, ради которого эта утопия создавалась. «Соцгород — это реализация социальной утопии, скроенной в соответствии с потребностями революционного класса. Трагедия заключалась в том, что людей, которые могли бы стать носителями таких форм жизни (адресатом проекта), в этот момент уже не было. В ходе социального переворота... вместе с буржуазией погиб и пролетариат. <...> ...его исчезновение означало, что класс этот нужно было формировать заново»4. Таким образом, смысл тотального проекта в 1930-х состоял в построении новой субъективности горожанина-рабочего из неструктурированной массы вчерашних крестьян. Он реализовывался в условиях разнонаправленных процессов, носивших зачастую остро драматичный характер. Ускоренная урбанизация привела к разложению базисных социальных слоев прежнего общества: к «рурализации» городов, понижению жизненных стандартов, угасанию специфической городской среды, понижению качества ее культуры. Российский город 1920-40-х годов оказывался «обществом зыбучих песков», где село «засасывало» город. Вот как пишет об этом процессе К. Шлегель: «Города, захлестнутые массовыми потоками переселенцев, усваивают культуру и обычаи деревни, сами же крестьяне при этом постепенно превращаются в рабочих. Миллионы людей усваивают межеумочные гибридные формы существования, и возникающий социальный тип начинает доминировать в городах Восточной Европы»5. Известный историк советской коллективизации М. Левин подчеркивал, что нельзя понять политическую и культурную систему, если не учитывать обратные эффекты, производимые ею самой. В условиях непрерывной инфильтрации городского и сельского компонентов сложилась причудливая конфигурация двух авторитарных систем — старой, статичной, и новой — динамичной индустриальной. Крестьяне, тяжело поддающиеся внешнему принуждению и непрерывно перемещающиеся из деревни в города и обратно, «отомстили» режиму, заставив его и в городе сильнее укреплять машину административно-репрессивного воздействия как защиту от «деревенизации» города и сопутствующего ей хаоса. «Строй, запустивший маховик крупнейшего социального переворота в истории человечества, в конце концов принял иную форму — проявился в виде [индустриально-аграрной] диктатуры, специфической как по форме, так и по содержанию»6. «Аграрный деспотизм» осуществлялся и над люмпенизированными крестьянами, и над новым городским населением, включая пред- пролетариат, и над сравнительно немногочисленными носителями собственно городского этоса. Весь переходный период от мира крестьянского к миру городскому власть и ее институты пытались оперировать сразу во всех временных и социальных топосах, сосуществующих бок о бок. Но пытаться управлять сразу несколькими веками, в которых одновременно находились разные слои российского общества — это значит находиться под идеологическим и политическим давлением смешанных групп. Так, на месте лесного массива в пригороде Свердловска/Екатеринбурга возник соцгород, который лежал «во всех временах сразу»7. Охраняемая полком пограничников граница «хаоса» и «космоса» тоталитарной модернизации проходила прямо по цехам завода и улицам рабочего поселка. Конструктивисты создали архитектурный «скелет» заводского поселения — ключевой ансамбль, связывающий его оси. В стилистике архитектурных форм исторический отрезок движения от деревенского хаоса к городской рациональности символически представал как воцарение чистых геометрических объектов, с большими объемами сплоного остекления, расположенными на углах площади. Конструктивистские сооружения были в большой степени безразличны к существующему природному и социальному фону. Проекты «социалистического города» предполагали тотальное переустройство буквально всего: публичного пространства, жилища, коллективизацию кухни, образования, культурного досуга, воспитания детей и т. д. Иными словами, конструктивистские сооружения в Екатеринбурге следует рассматривать как эстетически, социально, политически выразительные жесты власти, оказавшейся в роли единственного всесильного субъекта-инициатора индустриальной модернизации. Однако, в свете сказанного выше, сама власть должна быть контекстуализирована, поскольку она находилась под давлением народной массы, бесструктурной, аморфной и не консолидированной путем согласования групповых интересов, как это происходит в буржуазном городе. М. Левин справедливо говорит о слабости человеческого материала и концентрации в общественном сознании протогородских габитусов, что в совокупности объясняет авторитарную модель модернизации, в которую были вовлечены и власть, и обслуживающие ее проекты архитекторы. Важно и то, что власть своими претензиями на самодержавное всемогущество воплощала традиционные крестьянские габитусы, воздействовавшие на градостроительные практики с их стандартными приоритетами, упущениями и дефицитами. К концу 1930-х годов стилевое единство площади начинает распадаться в результате сразу нескольких стратегий сопротивления конструктивистской жизнестроительной и идеологической утопии. Во-первых, часть зданий начинает перестраиваться в соответствии с изменившимися представлениями о комфорте и функциях. В условиях сурового уральского климата, почти первозданной природы и многократно руинизированного социума сооружения заводской площади уже не кажутся функциональными. Вместо этого они воспринимаются как своего рода эстетские фантазии, утопические декларации на тему желаемого элитами урбанистического будущего. Огромные оконные проемы технического училища закладываются грубыми серыми шлакоблоками, слишком острые углы и складки Дома технической учебы на десятилетия закрываются плакатами вождей с партийными лозунгами. За фасадами конструктивистских угловых зданий находятся вполне патриархальные дворы с фонтанами и вазонами либо многочисленные землянки. Идея коллективного общепита со сверхпередовыми архитектурными формами фабрики-кухни, с открытым кафе на крыше также проиграла в конкуренции существовавшим привычкам и габитусам приема пищи, и народ упорно выкраивал индивидуальные кухни в самых невообразимых углах перенаселенных жилищ. Знаковый характер имеет история превращения фабрики-кухни в Дворец культуры «по требованию рабочих». Решение об изменении функции здания было принято наркомом тяжелой промышленности С. Орджоникидзе в один из его приездов на завод, после встречи с рабочими. Для многих поколений уралмашевцев ДК создавал возможности приобщения к популярным формам буржуазной культуры: в клубе шли уроки танцев, музыки, игры на фортепиано, показы кинофильмов, концерты заезжих знаменитостей, смотры художественной самодеятельности. Эпизод превращения фабрики-кухни в клуб выглядит как символическая уступка власти и переход от чистого рационализма коллективного воспроизводства тела к производству «духовной общности» горожан-заводчан. ДК же выступает как место символической сборки локального сообщества. Другим способом сопротивления конструктивистской рациональности становится обращение к «фасадной архитектуре» с элементами неоклассицизма как своего рода архаизированному камуфляжу прежней архитектуры «великого перелома». Так, гостиница «Мадрид», спроектированная в конструктивистском стиле, уже на стадии строительства обретает неоклассический декор в виде колонн, балконов и баллюстрад. В 1939 году начинается строительство жилого дома для заводской администрации (так называемого «стоквартирного») по адресу улица Сталина, 3. Выстроенное для руководителей Уралмаша и их семей, главных специалистов, начальников цехов и отделов, представителей «рабочей аристократии», здание замкнуло собой целый квартал домов для Уралмашевской знати, получивший в народной топонимике меткое название «Дворянское гнездо». В декоре дома архитекторы использовали богатый репертуар классической архитектуры: колонны коринфского ордера на фасаде, арочные проходы внутри дома, поддерживаемые колоннами дорического ордера, кессонный потолок в арках, богатая лепнина, украшающая наличники окон, и т. д. На первых этажах этого квартала домов разместились почти все необходимые магазины и службы: два продовольственных, трикотаж и галантерея, обувная мастерская, булочная и т. п. Внутреннее пространство двора было разделено аллеями, в месте пересечения которых был установлен огромный вазон-фонтан. В жаркую погоду в его струях, шокируя публику из инженерно-технической интеллигенции и иностранных специалистов, купалась шпана из близлежащих бараков. В сущности, «Дворянское гнездо» создавало мир улучшенной и идеализированной барской усадьбы. Пространство этого «дворянского» двора играет на тонких струнах внутренней мотивации людей, созданных дореволюционным опытом: оно посылает компенсаторные импульсы стабильности и идиллической простоты в условиях перманентно ощущаемой всеми слоями общества дестабилизации существования. Устроенность быта в «Дворянском гнезде» была символическим реваншем факторов, от которых власть и строители прежде пытались абстрагироваться: обыденные нужды маленького человека, а также тот факт, что инновационное производство сочетается с выживанием рабочих в лесу, среди бараков, дровяных сараев и землянок. «Светлое будущее», провозглашенное в абстрактных холодных и рациональных формах конструктивистской архитектуры, в данном случае заземляется и формулируется в привычных и для верхов, и для низов образах аграрной России. Неоклассический декор и квазииконы официальных пропагандистских портретов вождей как бы приблизили слишком абстрактные и травматичные стратегии догоняющей модернизации к ментальным и ценностным горизонтам вчерашних крестьян, чьи представления о гармонии и красоте развивались в духе идеализированных образов барского дома и храма. Это означает, что буквально за фасадом конструктивистских домов как воплощенной мечты о новом коллективизме и прозрачных, демократичных социальных отношениях существовала социально-классовая иерархия в распределении жилья (от благоустроенных домов до времянок, землянок, бараков и т. д.). Доступ к дефицитным социальным благам, а также несовместимость ментальных, ценностных и социально-бытовых укладов инженеров, директорского корпуса, с одной стороны, и рабочих, с другой, были постоянным источником напряжения социума, насильственно сплоченного ради нужд милитаризированного производства. Отсюда постоянные стихийные вспышки ненависти к «врагам народа» и «шпионам». Таким образом, игнорирование убогой, но пронизанной устойчивыми социально-поведенческими габитусами социальности и отсталых производственных технологий делало конструктивистские сооружения такими же накладными декоративными элементами, как и неоклассицистический декор последующих десятилетий. Наконец, еще одним «символическим реваншем» крестьянской культуры стало видоизменение центрального места на площади, перед заводской проходной. В 1932 году там располагался черный супрематистский куб с урнами первого директора Уралмаша А. П. Банникова и главного инженера строительства «завода заводов» В. Ф. Фидлера. Оба умерли в один год, незадолго до окончания строительства, при загадочных обстоятельствах в номерах московской гостиницы. После пожара в кузнечно - прессовом цехе в 1933 году, вина за который была возложена на покойного Фидлера, памятник был разгромлен. Его место до 1955 года занимала стандартная гипсовая статуя Ленина, пока не была заменена монументальной трибуной с памятником наркому тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Памятник Орджоникидзе стал следствием корректировки сакрально-политической топографии рабочего поселка: его появлению предшествовало переименование улицы Сталина (главного луча, подводящего к заводской проходной) в улицу Орджоникидзе, а также всего района Уралмаш из Сталинского — в Орджоникидзевский. Заместивший Сталина нарком был до последнего времени чрезвычайно популярен среди рабочих Уралмаша и его ветеранов, став чем-то вроде «бога-демиурга», культурного героя места. Иконографический тип, в который вписывается фигура «железного наркома» — это тип «сеятеля», бросающего зерна в землю, которые, согласно Евангелию, «если умрут», то все-таки прорастут (см. рис. 2-3). В отличие от статуи Ленина, чей указующий жест был направлен к заводу, Орджоникидзе уже не зовет к светлым горизонтам, но опускает руку долу, к земле, как и подобает традиционному иконографическому типу. В 1975 году топография площади обогащается еще одним монументом — мемориалом павшим в Великой Отечественной войне, выполненным в неоконструктивистском стиле. Урна с прахом Банникова помещается в стандартную надгробную стелу и занимает юго-восточный угол площади. Сакральное значение места тем самым повышается. Согласно С. Ушакину, инсталляция смерти в советских и постсоветских публичных пространствах служит признанием исторической важности происшедшего, началом его символического оформления. «Лиминальность и смысловая незавершенность новых режимов... преодолеваются при помощи вторичной символической переработки останков прошлого»8. Отдельно стоит упомянуть трибуну у подножия памятника Орджоникидзе, которая становится местом, своего рода витриной, откуда смотрят и показывают народ и соцгород всем наиболее знаменитым гостям завода. Процесс коммуникации соцгорода и мира происходил в режиме двустороннего, инверсионного взгляда: когда вожди и гости вглядываются в людскую массу, масса в это же время вглядывается в них. В разные годы завод посетили такие фигуры, как Джавахарлал Неру и Индира Ганди, Мао Цзэдун и Ричард Никсон, Хо Ши Мин и Сукарно, Вальтер Ульбрихт и Иосип Броз Тито, шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви и Фидель Кастро, Н. И. Рыжков и Б. Н. Ельцин. Площадь как воплощение карьерных стратегий и политических практик репрезентации свидетельствует, скорее, о зрелости процессов урбанизации, о появлении сугубо городских практик коммуникации элит и народа. Тем самым памятник Орджоникидзе как символический центр площади реализует синтез крестьянского и городского порядков, менявшихся в процессе взаимодействия. Таким образом, главным продуктом завода и обслуживавшего его нужды соцгорода может считаться горожанин в первом поколении — находящийся под каждодневным давлением власти, ставший виртуозом по части искусства выживания в самых безвыходных условиях, по-крестьянски хитрый и по-городскому предприимчивый. Завод выполняет роль дисциплинирующей силы, несущей одновременно и семена просвещения. Заводская площадь и примыкающие к ней боковые пространства являют целый спектр функций и институций, по-своему конструирующих нового городского субъекта. Тот факт, что становление горожанина в первом поколении шло в немалой степени через тактики сопротивления дисциплинируемых субъектов, объясняет судьбу и рецепцию конструктивизма в облике соцгорода и конкретно — площади Первой Пятилетки. Конструктивизм был правдив и убедителен, если воспринимать его как выражение отважного стремления к модернизации крестьянской экономики в современный промышленный организм. Он был выражением прямолинейно, геометрически понятых представлений об устойчивом порядке и техническом развитии. Однако он превращался в утопию тогда, когда абстрагировался от неприглядной обыденности и когда жесткие правила структурирования «сырого» природного материала или существующей городской среды накладывались на человека и территорию как на пассивные фоновые предметы, неспособные быть субъектами. Таким образом, создание городской культуры, равно как и адаптация к ней, оказались весьма длительными процессами. Линейная архитектура конструктивизма попала в контекст нелинейных процессов российской модернизации. Властная тяга к модерности охватывала не только правящие круги, но и горожан в первом поколении, которые прибывали в город как узел современности, стремясь, стать горожанами и быть современными не в меньшей степени, чем властные элиты. Но в практике реализации у тех и у других тяга к модерности была опосредована применением архаических управленческих и производственных технологий, а также поведенческих привычек. И в этом смысле можно говорить о двойственности авторитарной модернизации городской жизни. Порыв к «светлому будущему», к инновационному развитию в сегодняшней риторике оборачивается эскалацией самых архаических методов выживания, эксцессами насилия, всплесками фобий, предрассудков, «страха другого», боязнью дестабилизации и т. п. Непременным условием авторитарной модернизации является слабость и неуверенность протагонистов этого сложного процесса — власти как субъекта-инициатора индустриализации и рабочих и крестьян как объектов. Как следствие, в процесс вписываются тактики саботажа сильных и уклонения слабых от стратегий прямолинейно понятой урбанистической модернизации. В отличие от конструктивистских жестов, выражающихся главным образом на уровне планов зданий и фасадов,«саботажники» и «уклонисты» в гораздо большей степени укоренены в культурном контексте и традиции, наполняющих авангардные формы сразу за фасадами ансамблей. Примечания 1. Агеев С, Бриль Ю. Неизвестный Уралмаш: История и судьбы. Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2003. С. 241. 2. Там же. С. 93. 3. См.: Там же. 4. Шлегель К. Возвращение европейских городов//Отечественные записки. 2012. №3 (48). С. 298. 5. Там же. С. 296-297. 6. Левин М. Советский век. М.: Европа, 2008. С. 130. 7. Рубцов А. Спонтанная архитектура до и после постмодерна //Отечественные записки. 2012. № 3 (48). С. 278. 8. Ушакин С. А. «Смерть была жива и стояла на месте»: могилы режимов // Советское прошлое и культура настоящего. Т. 1. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2009. С. 176. Кропотов, С. Заводская площадь Екатеринбурга как место производства горожан: чего хочет конструктивизм от жителей «образцового города / С. Кропотов // Будущее прошлого: футурология ДК УЗТМ / ред. Н. В. Шевченко.- Екатеринбург, 2014.- С.6-19 |
Урал-Склад это логистическая компания с ответхранением в Екатеринбурге.