Муниципальное объединение библиотек г. Екатеринбурга

Библиотека им. М.Горького

Екатеринбург, ул. Ильича, 20

тел.: (343) 338-38-97
тел.: (343) 338-39-92

E-mail: bibl28@ekmob.org

  • pic1
  • pic2
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
  • pic3
Праздник Валенка
Сеть кинотеатров Премьер-зал
Литературная матрица
ЛитРес
Много Игр 96 ру
Читай Это!

Площадь Первой пятилетки

С. Кропотов «Заводская площадь Екатеринбурга как место производства горожан: чего хочет конструктивизм от жителей «образцового города»

 Площадь Первой Пятилетки перед проходной Завода тяжелого машино­строения (Уралмаш) представляет собой сложное композиционное и стилевое публичное пространство. Историки архитектуры подчерки­вают в этом ансамбле конструктивизма наслоение нескольких стилис­тических планов. Выстроенное в основном в 1930-е годы, оно подвер­глось переработке с помощью целого ряда добавлений и замещений в 1940-70-х годах. Площадь в плане напоминает звезду, от которой расходятся улицы, воспроизводя классическую лучевую планировку, хорошо знакомую по Санкт-Петербургу или Версалю, при этом проход­ная завода находится в центре схемы, подобно Версальскому дворцу или Адмиралтейству в Санкт-Петербурге.

По мнению историков Уралмаша С. Агеева и Ю. Бриля, радиальная планировка соцгорода и привязка центральной улицы (ул. Сталина — до 1955 года) к коридору завода — это заслуга главного архитектор УЗТМ П. В. Оранского1. Существенно изменив первоначальный план, подготов­ленный Ленгипромезом, он в 1929 году создал проект заводской площа­ди, соединивший завод и соцгород в единый организм. Главная ось в направлении север — юг, пронизывающая территорию завода как гла­вная аллея и продолжающаяся на территории рабочего поселка как улица Сталина, была строго совмещена с главной меридиональной осью всего города Свердловска. Ориентируясь на главную городскую площадь, площадь Первой Пятилетки тем самым символически соотносила центр возникающего соцгорода со знаковыми местами большого города Свердловска (см. рис. 1).

В сознании уралмашевцев заводская площадь в своем окончатель­ном виде (брусчатка, могилы создателей Уралмаша, выполненные в су­прематической стилистике, которая не могла не отсылать к Мавзолею Ленина, трибуна для митингов) ассоциировалась с главной площадью страны — Красной площадью в Москве. Завод же олицетворял собой местное воплощение, реинкарнацию политического центра власти, технического прогресса и просвещения.

Не ставя своей целью дать детальное описание архитектуры площади и отдельных строений, я попытаюсь осмыслить характер изменений и трансформаций в облике площади, в частности переход в конце 1930-х годов от стилевого единства конструктивизма к сталинской неокласси­ке, а затем к аскетизму и минимализму 1960-70-х в контексте процессов советской индустриальной модернизации и урбанизации с учетом их региональных особенностей.

Площадь Первой Пятилетки представляла собой полную номенклату­ру функций и институций, необходимых для реализации не только про­изводственных, но и социальных, научно-исследовательских, культурно-образовательных и дисциплинарных компонентов проекта ускоренной индустриальной модернизации. По южной стороне площади были распо­ложены заводская проходная (1930), справа от нее — лаборатория (1930) и техническое училище. Слева от проходной — заводоуправление (1935) и НИИ тяжелого машиностроения, построенное в 1960-е годы. С северной стороны находятся здание бывшей гостиницы «Мадрид» (1934), назван­ной так потому, что в конце тридцатых в ней размещали беженцев из рес­публиканской Испании. Сооружение действительно напоминает некото­рые здания испанской столицы с элементами модерна и неоклассики. Далее, за углом, находится здание Дворца культуры (1935), за ним — здание технической учебы (1932), яркий памятник конструктивизма, со сплошными горизонтальными балконами, большими объемами сплош­ного остекления, резким, в буквальном смысле утрированным углом, образующимся на пересечении площади с улицей Сталина. Наконец, отметим еще одно строение в северо-восточном углу площади — жилой дом, который населял командный состав полка НКВД, сформирован­ного из опытных пограничников и призванного охранять стратегически важные объекты: строящийся завод, электростанцию и железнодо­рожную станцию.

На фоне бараков, землянок, и типичной одно - двухэтажной деревян­ной застройки провинциального, преимущественно торгового Екате­ринбурга/Свердловска этот ансамбль конструктивизма с его простыми и чистыми геометрическими формами являлся таким же концентриро­ванным выражением модернизации сверху, как первые сооружения Петербурга в ландшафтном контексте «тьмы лесов и топи блат» (А. Пушкин). Повышенная знаковость места позволяет трактовать его как откровенное признание об индустриальной конструкции современ­ности. В центре данной конструкции находилось производство рацио­нальной, прозрачной системы социальных отношений, призыв к органи­зованности, ясности, экономичности.

Однако надо учитывать, что социальный ландшафт в рассматривае­мый период конца 1920-30-х годов был далек от простоты и ясности. Напротив, для него было характерно взрывоопасное столкновение и сме­шение социальных слоев и культур. Как отмечают историки, значитель­ную часть строителей Уралмаша составляли мигранты из деревень Центрально-Черноземного района, Поволжской и Уральской областей. Голод, от которого российская деревня страдала перманентно в 1920-е годы, гнал людей в города и на стройки. «Когда [в деревню] приезжал вербовщик, на него смотрели как на избавителя»2. Из десятков тысяч строителей Уралмаша только несколько сотен были высококвалифици­рованными рабочими3. Историк советской урбанизации К. Шлегель ха­рактеризует советский «соцгород» как «утопию», созданную на осно­ве представлений о потребностях рабочего класса. Однако «утопия», по его мнению, в реальности трансформировалась в «трагедию» в силу тотального отсутствия того субъекта, ради которого эта утопия создава­лась. «Соцгород — это реализация социальной утопии, скроенной в соответствии с потребностями революционного класса. Трагедия заключалась в том, что людей, которые могли бы стать носителями таких форм жизни (адресатом проекта), в этот момент уже не было. В ходе социального переворота... вместе с буржуазией погиб и пролетариат. <...> ...его исчезновение означало, что класс этот нужно было форми­ровать заново»4.

Таким образом, смысл тотального проекта в 1930-х состоял в по­строении новой субъективности горожанина-рабочего из неструктури­рованной массы вчерашних крестьян. Он реализовывался в условиях разнонаправленных процессов, носивших зачастую остро драматичный характер. Ускоренная урбанизация привела к разложению базисных социальных слоев прежнего общества: к «рурализации» городов, понижению жизненных стандартов, угасанию специфической город­ской среды, понижению качества ее культуры. Российский город 1920-40-х годов оказывался «обществом зыбучих песков», где село «засасывало» город. Вот как пишет об этом процессе К. Шлегель: «Города, захлестнутые массовыми потоками переселенцев, усваивают культуру и обычаи деревни, сами же крестьяне при этом постепенно превращаются в рабочих. Миллионы людей усваивают межеумочные гибридные формы существования, и возникающий социальный тип начинает доминировать в городах Восточной Европы»5.

Известный историк советской коллективизации М. Левин подчерки­вал, что нельзя понять политическую и культурную систему, если не учи­тывать обратные эффекты, производимые ею самой. В условиях непре­рывной инфильтрации городского и сельского компонентов сложилась причудливая конфигурация двух авторитарных систем — старой, ста­тичной, и новой — динамичной индустриальной. Крестьяне, тяжело поддающиеся внешнему принуждению и непрерывно перемещающиеся из деревни в города и обратно, «отомстили» режиму, заставив его и в го­роде сильнее укреплять машину административно-репрессивного воз­действия как защиту от «деревенизации» города и сопутствующего ей хаоса. «Строй, запустивший маховик крупнейшего социального перево­рота в истории человечества, в конце концов принял иную форму — проявился в виде [индустриально-аграрной] диктатуры, специфической как по форме, так и по содержанию»6. «Аграрный деспотизм» осуще­ствлялся и над люмпенизированными крестьянами, и над новым городским населением, включая пред- пролетариат, и над сравнительно не­многочисленными носителями собственно городского этоса.

Весь переходный период от мира крестьянского к миру городскому власть и ее институты пытались оперировать сразу во всех временных и социальных топосах, сосуществующих бок о бок. Но пытаться управ­лять сразу несколькими веками, в которых одновременно находились разные слои российского общества — это значит находиться под иде­ологическим и политическим давлением смешанных групп. Так, на месте лесного массива в пригороде Свердловска/Екатеринбурга возник соцгород, который лежал «во всех временах сразу»7. Охраняемая полком пограничников граница «хаоса» и «космоса» тоталитарной модерниза­ции проходила прямо по цехам завода и улицам рабочего поселка.

Конструктивисты создали архитектурный «скелет» заводского поселения — ключевой ансамбль, связывающий его оси. В стилистике архитектурных форм исторический отрезок движения от деревенского хаоса к городской рациональности символически представал как воца­рение чистых геометрических объектов, с большими объемами сплоного остекления, расположенными на углах площади. Конструктивистские сооружения были в большой степени безразличны к существующему природному и социальному фону. Проекты «социалистического города» предполагали тотальное переустройство буквально всего: публичного пространства, жилища, коллективизацию кухни, образования, культур­ного досуга, воспитания детей и т. д. Иными словами, конструктивист­ские сооружения в Екатеринбурге следует рассматривать как эстетичес­ки, социально, политически выразительные жесты власти, оказавшейся в роли единственного всесильного субъекта-инициатора индустриаль­ной модернизации. Однако, в свете сказанного выше, сама власть должна быть контекстуализирована, поскольку она находилась под дав­лением народной массы, бесструктурной, аморфной и не консолидиро­ванной путем согласования групповых интересов, как это происходит в буржуазном городе. М. Левин справедливо говорит о слабости челове­ческого материала и концентрации в общественном сознании протогородских габитусов, что в совокупности объясняет авторитарную модель модернизации, в которую были вовлечены и власть, и обслуживающие ее проекты архитекторы. Важно и то, что власть своими претензиями на самодержавное всемогущество воплощала традиционные крестьян­ские габитусы, воздействовавшие на градостроительные практики с их стандартными приоритетами, упущениями и дефицитами.

К концу 1930-х годов стилевое единство площади начинает распа­даться в результате сразу нескольких стратегий сопротивления конструктивистской жизнестроительной и идеологической утопии. Во-первых, часть зданий начинает перестраиваться в соответствии с изменившимися представлениями о комфорте и функциях. В условиях сурового уральского климата, почти первозданной природы и много­кратно руинизированного социума сооружения заводской площади уже не кажутся функциональными. Вместо этого они воспринимаются как своего рода эстетские фантазии, утопические декларации на тему жела­емого элитами урбанистического будущего. Огромные оконные проемы технического училища закладываются грубыми серыми шлакоблоками, слишком острые углы и складки Дома технической учебы на десятилетия закрываются плакатами вождей с партийными лозунгами. За фасадами конструктивистских угловых зданий находятся вполне патриархальные дворы с фонтанами и вазонами либо многочисленные землянки.

Идея коллективного общепита со сверхпередовыми архитектурными формами фабрики-кухни, с открытым кафе на крыше также проиграла в конкуренции существовавшим привычкам и габитусам приема пищи, и народ упорно выкраивал индивидуальные кухни в самых невообрази­мых углах перенаселенных жилищ. Знаковый характер имеет история превращения фабрики-кухни в Дворец культуры «по требованию рабочих». Решение об изменении функции здания было принято наркомом тяжелой промышленности С. Орджоникидзе в один из его приездов на завод, после встречи с рабочими. Для многих поколений уралмашевцев ДК создавал возможности приобщения к популярным формам буржуазной культуры: в клубе шли уроки танцев, музыки, игры на фортепиано, показы кинофильмов, концерты заезжих знаменитостей, смотры художественной самодеятельности. Эпизод превращения фабрики-кухни в клуб выглядит как символическая уступка власти и пе­реход от чистого рационализма коллективного воспроизводства тела к производству «духовной общности» горожан-заводчан. ДК же высту­пает как место символической сборки локального сообщества.

Другим способом сопротивления конструктивистской рациональнос­ти становится обращение к «фасадной архитектуре» с элементами неоклассицизма как своего рода архаизированному камуфляжу преж­ней архитектуры «великого перелома». Так, гостиница «Мадрид», спро­ектированная в конструктивистском стиле, уже на стадии строительства обретает неоклассический декор в виде колонн, балконов и баллюстрад. В 1939 году начинается строительство жилого дома для заводской администрации (так называемого «стоквартирного») по адресу улица Сталина, 3. Выстроенное для руководителей Уралмаша и их семей, главных специалистов, начальников цехов и отделов, представителей «рабочей аристократии», здание замкнуло собой целый квартал домов для Уралмашевской знати, получивший в народной топонимике меткое название «Дворянское гнездо». В декоре дома архитекторы использова­ли богатый репертуар классической архитектуры: колонны коринфского ордера на фасаде, арочные проходы внутри дома, поддерживаемые колоннами дорического ордера, кессонный потолок в арках, богатая лепнина, украшающая наличники окон, и т. д. На первых этажах этого квартала домов разместились почти все необходимые магазины и службы: два продовольственных, трикотаж и галантерея, обувная мас­терская, булочная и т. п. Внутреннее пространство двора было разделено аллеями, в месте пересечения которых был установлен огромный вазон-фонтан. В жаркую погоду в его струях, шокируя публику из инженерно-технической интеллигенции и иностранных специалистов, купалась шпана из близлежащих бараков.

В сущности, «Дворянское гнездо» создавало мир улучшенной и иде­ализированной барской усадьбы. Пространство этого «дворянского» двора играет на тонких струнах внутренней мотивации людей, создан­ных дореволюционным опытом: оно посылает компенсаторные импуль­сы стабильности и идиллической простоты в условиях перманентно ощу­щаемой всеми слоями общества дестабилизации существования. Устроенность быта в «Дворянском гнезде» была символическим реван­шем факторов, от которых власть и строители прежде пытались абстра­гироваться: обыденные нужды маленького человека, а также тот факт, что инновационное производство сочетается с выживанием рабочих в лесу, среди бараков, дровяных сараев и землянок. «Светлое будущее», провозглашенное в абстрактных холодных и рациональных формах конструктивистской архитектуры, в данном случае заземляется и форму­лируется в привычных и для верхов, и для низов образах аграрной России. Неоклассический декор и квазииконы официальных пропаган­дистских портретов вождей как бы приблизили слишком абстрактные и травматичные стратегии догоняющей модернизации к ментальным и ценностным горизонтам вчерашних крестьян, чьи представления о гар­монии и красоте развивались в духе идеализированных образов бар­ского дома и храма.

Это означает, что буквально за фасадом конструктивистских домов как воплощенной мечты о новом коллективизме и прозрачных, демокра­тичных социальных отношениях существовала социально-классовая иерархия в распределении жилья (от благоустроенных домов до время­нок, землянок, бараков и т. д.). Доступ к дефицитным социальным благам, а также несовместимость ментальных, ценностных и социально-бытовых укладов инженеров, директорского корпуса, с одной стороны, и рабочих, с другой, были постоянным источником напряжения социума, насильственно сплоченного ради нужд милитаризированного произ­водства. Отсюда постоянные стихийные вспышки ненависти к «врагам народа» и «шпионам». Таким образом, игнорирование убогой, но пронизанной устойчивыми социально-поведенческими габитусами социаль­ности и отсталых производственных технологий делало конструктиви­стские сооружения такими же накладными декоративными элементами, как и неоклассицистический декор последующих десятилетий.

Наконец, еще одним «символическим реваншем» крестьянской куль­туры стало видоизменение центрального места на площади, перед заводской проходной. В 1932 году там располагался черный супремати­стский куб с урнами первого директора Уралмаша А. П. Банникова и главного инженера строительства «завода заводов» В. Ф. Фидлера. Оба умерли в один год, незадолго до окончания строительства, при зага­дочных обстоятельствах в номерах московской гостиницы. После по­жара в кузнечно - прессовом цехе в 1933 году, вина за который была возложена на покойного Фидлера, памятник был разгромлен. Его место до 1955 года занимала стандартная гипсовая статуя Ленина, пока не была заменена монументальной трибуной с памятником наркому тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе. Памятник Орджоникидзе стал следствием корректировки сакрально-политической топографии рабо­чего поселка: его появлению предшествовало переименование улицы Сталина (главного луча, подводящего к заводской проходной) в ули­цу Орджоникидзе, а также всего района Уралмаш из Сталинского — в Орджоникидзевский. Заместивший Сталина нарком был до последнего времени чрезвычайно популярен среди рабочих Уралмаша и его ветера­нов, став чем-то вроде «бога-демиурга», культурного героя места.

Иконографический тип, в который вписывается фигура «железного наркома» — это тип «сеятеля», бросающего зерна в землю, которые, согласно Евангелию, «если умрут», то все-таки прорастут (см. рис. 2-3). В отличие от статуи Ленина, чей указующий жест был направлен к заводу, Орджоникидзе уже не зовет к светлым горизонтам, но опускает руку долу, к земле, как и подобает традиционному иконографическому типу.

В 1975 году топография площади обогащается еще одним монумен­том — мемориалом павшим в Великой Отечественной войне, выполнен­ным в неоконструктивистском стиле. Урна с прахом Банникова помеща­ется в стандартную надгробную стелу и занимает юго-восточный угол площади. Сакральное значение места тем самым повышается. Согласно С. Ушакину, инсталляция смерти в советских и постсоветских публичных пространствах служит признанием исторической важности происшедше­го, началом его символического оформления. «Лиминальность и смыс­ловая незавершенность новых режимов... преодолеваются при помощи вторичной символической переработки останков прошлого»8.

Отдельно стоит упомянуть трибуну у подножия памятника Орджони­кидзе, которая становится местом, своего рода витриной, откуда смотрят и показывают народ и соцгород всем наиболее знаменитым гостям завода. Процесс коммуникации соцгорода и мира происходил в режиме двустороннего, инверсионного взгляда: когда вожди и гости вглядыва­ются в людскую массу, масса в это же время вглядывается в них. В разные годы завод посетили такие фигуры, как Джавахарлал Неру и Индира Ганди, Мао Цзэдун и Ричард Никсон, Хо Ши Мин и Сукарно, Вальтер Ульбрихт и Иосип Броз Тито, шах Ирана Мохаммед Реза Пехлеви и Фидель Кастро, Н. И. Рыжков и Б. Н. Ельцин. Площадь как воплощение карьер­ных стратегий и политических практик репрезентации свидетельствует, скорее, о зрелости процессов урбанизации, о появлении сугубо город­ских практик коммуникации элит и народа. Тем самым памятник Орджо­никидзе как символический центр площади реализует синтез крестьян­ского и городского порядков, менявшихся в процессе взаимодействия.

Таким образом, главным продуктом завода и обслуживавшего его нужды соцгорода может считаться горожанин в первом поколении — находящийся под каждодневным давлением власти, ставший виртуозом по части искусства выживания в самых безвыходных условиях, по-крестьянски хитрый и по-городскому предприимчивый. Завод выпол­няет роль дисциплинирующей силы, несущей одновременно и семена просвещения. Заводская площадь и примыкающие к ней боковые про­странства являют целый спектр функций и институций, по-своему кон­струирующих нового городского субъекта. Тот факт, что становление горожанина в первом поколении шло в немалой степени через тактики сопротивления дисциплинируемых субъектов, объясняет судьбу и ре­цепцию конструктивизма в облике соцгорода и конкретно — площади Первой Пятилетки.

Конструктивизм был правдив и убедителен, если воспринимать его как выражение отважного стремления к модернизации крестьянской экономики в современный промышленный организм. Он был выра­жением прямолинейно, геометрически понятых представлений об ус­тойчивом порядке и техническом развитии. Однако он превращался в утопию тогда, когда абстрагировался от неприглядной обыденности и когда жесткие правила структурирования «сырого» природного материала или существующей городской среды накладывались на че­ловека и территорию как на пассивные фоновые предметы, неспособ­ные быть субъектами.

Таким образом, создание городской культуры, равно как и адаптация к ней, оказались весьма длительными процессами. Линейная архитекту­ра конструктивизма попала в контекст нелинейных процессов россий­ской модернизации. Властная тяга к модерности охватывала не только правящие круги, но и горожан в первом поколении, которые прибывали в город как узел современности, стремясь, стать горожанами и быть современными не в меньшей степени, чем властные элиты. Но в практике реализации у тех и у других тяга к модерности была опосредована применением архаических управленческих и производственных технологий, а также поведенческих привычек. И в этом смысле можно говорить о двойственности авторитарной модернизации городской жизни. Порыв к «светлому будущему», к инновационному развитию в се­годняшней риторике оборачивается эскалацией самых архаических методов выживания, эксцессами насилия, всплесками фобий, предрас­судков, «страха другого», боязнью дестабилизации и т. п. Непременным условием авторитарной модернизации является слабость и неуверен­ность протагонистов этого сложного процесса — власти как субъекта-инициатора индустриализации и рабочих и крестьян как объектов. Как следствие, в процесс вписываются тактики саботажа сильных и ук­лонения слабых от стратегий прямолинейно понятой урбанистической модернизации. В отличие от конструктивистских жестов, выражающих­ся главным образом на уровне планов зданий и фасадов,«саботажники» и «уклонисты» в гораздо большей степени укоренены в культурном контексте и традиции, наполняющих авангардные формы сразу за фаса­дами ансамблей.

Примечания

1. Агеев С, Бриль Ю. Неизвестный Уралмаш: История и судьбы. Екатеринбург: Уральское литературное агентство, 2003. С. 241.

2. Там же. С. 93.

3. См.: Там же.

4. Шлегель К. Возвращение европейских городов//Отечественные записки. 2012. №3 (48). С. 298.

5. Там же. С. 296-297.

6. Левин М. Советский век. М.: Европа, 2008. С. 130.

7. Рубцов А. Спонтанная архитектура до и после постмодерна //Отечественные записки. 2012. № 3 (48). С. 278.

8. Ушакин С. А. «Смерть была жива и стояла на месте»: могилы режимов // Советское прошлое и культура настоящего. Т. 1. Екатеринбург: Издательство Уральского университета, 2009. С. 176.

Кропотов, С. Заводская площадь Екатеринбурга как место производства горожан: чего хочет конструктивизм от жителей «образцового города / С. Кропотов // Будущее прошлого: футурология ДК УЗТМ / ред. Н. В. Шевченко.- Екатеринбург, 2014.- С.6-19

Урал-Склад это логистическая компания с ответхранением в Екатеринбурге.

  Создание и поисковая оптимизация сайта